Конечно, если в классе для большей части учеников язык обучения неродной — они и хуже учатся, и хуже адаптируются в школе и в социуме. Никто толком не знает, какой процент можно считать предельным; эксперты называли мне цифру в 30%. При этом в школах Московской области, например, есть классы, едва ли не полностью укомплектованные детьми, для которых русский неродной. Обычно принято говорить о них — «дети, плохо (или «слабо») знающие русский язык». Но «плохо» — это совершенно ненужное оценочное суждение. Специалисты предпочитают термин «инофоны».

Однако не стоит считать, что дети с неродным русским, или инофоны, в российских школах — это исключительно дети трудовых мигрантов из двух-трех бывших советских республик. В московской школе, например, могут учиться дети из семей самого разного гражданства, достатка, образовательного и культурного уровня: от беженцев из Афганистана до британских экспатов, от российских граждан из Чечни или Дагестана до сотрудников северокорейского посольства. Общее у них то, что язык обучения для них неродной — и что наша система образования не очень знает, что с ними делать.

История

Нельзя сказать, чтобы об этой проблеме узнали только сейчас. Первые попытки справиться с ней предпринимались еще в девяностых, когда стало ясно, что трудовых мигрантов, в особенности из стран СНГ, в России становится все больше, а их детей в соответствии с принятым в 1992 году Законом об образовании школы нашей страны обязаны принимать.

Еще в 1994 году московский департамент образования разработал Концепцию содержания образования московских школ с этнокультурным компонентом. Обычно их появление инициировали диаспоры: сначала обращались в правительство Москвы с просьбой об открытии воскресного культурно-образовательного центра на базе какой-то школы; потом, если учеников было достаточно, в школе открывали специальные классы с этническим компонентом, а потом и вся школа могла стать таковой.

В этих школах преподавание велось на русском языке, но дети могли заниматься и своим родным языком, а те, у которых родной язык русский, — выучить армянский, азербайджанский, грузинский, литовский или татарский языки.

В 1988 году в Москве было четыре школы с этнокультурным компонентом, а к 2008 году их число выросло до 80. Правда, значительная часть таких школ в Москве — школы с русским этнокультурным компонентом (с изучением русского фольклора, праздников, истории, с хором и проч.).

К 2014/15 учебному году число школ с этнокультурным компонентом сократилось до 50 и в последующие годы продолжало снижаться. По данным «Мела», сейчас их не десятки, а единицы (мы запросили данные о нынешнем их количестве у департамента образования Москвы, но не получили точного ответа). Причина в том, что с началом объединения московских школ в крупные комплексы концепция школ с этнокультурным компонентом уступила место идее принудительной инклюзии.

С 2006 года в некоторых школах Москвы по инициативе департамента образования создавали «Школы русского языка», где дети-инофоны получали необходимую языковую подготовку; к 2015 году они работали в семи школах и получали особое финансирование. Но прошедшая в Москве реорганизация и объединение школ в большие комплексы повлияла на них не лучшим образом. Вместо целевого финансирования конкретных программ появились нормы подушевого финансирования, а они, хотя и дают школе дополнительные деньги за каждого ученика-иностранца, но на какие цели школа их потратит — зависит от администрации. Специальные программы для инофонов и обученные работе с ними учителя к этим деньгам автоматически не прилагаются.

Так что сейчас ни в Москве, ни в других регионах страны реально работающей системы помощи детям-инофонам в системе образования нет — она остается уделом отдельных энтузиастов.

Департамент образования Москвы на наш запрос об этом ответил так:

В последнее время некоторые регионы (в первую очередь Калужская область) начинают создавать собственные программы, и Министерство образования даже присматривается к их опыту, но до решения проблемы на федеральном уровне еще далеко.

На подступах к школе

Сейчас родители-мигранты, приводя детей в школу, сталкиваются с множеством проблем. Конечно, Закон об образовании (пп. 2 ст. 5) утверждает, что право на образование в нашей стране «гарантируется независимо от пола, расы, национальности, языка, происхождения, имущественного, социального и должностного положения, места жительства, отношения к религии, убеждений, принадлежности к общественным объединениям, а также других обстоятельств».

Как правило, школы принимают заявления о зачислении детей, имеющих регистрацию (в случае мигрантов — поставленных на миграционный учет), на закрепленной за школой территории, с 1 февраля до 1 июня.

В таких случаях местные образовательные власти должны найти ребенку место для учебы.

В большинстве регионов страны заявление о приеме детей можно подать прямо в школу, но в Москве, Московской области и Петербурге это можно сделать только через портал госуслуг. Мало того что не у каждого мигранта есть доступ к интернету и смартфон — но для определения ребенка в школу порталы в нарушение Закона об образовании требуют регистрации по месту жительства. Иногда мигрантам удается дойти до суда и даже выиграть дело. Но до суда, однако, доходят единицы. Ведь для многих оказываются непосильными даже первые шаги: миграционный учет, доступ к интернету, поиск школы, готовой принять ребенка. Некоторые семьи и не стремятся учить детей: зачем, если ребенок может помогать дома с младшими или на работе.

В своем запросе «Новая газета» спросила департамент образования, «как именно следует поступать тем родителям-мигрантам, которые хотят записать детей в школу, но не имеют московской регистрации и, соответственно, не могут это сделать через портал госуслуг и портал mos.ru». Пресс-служба департамента ответила так:

Когда местные уезжают

Школы, особенно в районах, где живет много мигрантов, не очень хотят принимать их детей не только потому, что не умеют их учить. Скорее потому, что опасаются вместе с детьми получить множество проблем — от этнических конфликтов в классе до общего снижения успеваемости в школе.

«У нас есть школы, где много мигрантов, — говорит Ирина Белоусова, руководитель работающего в Калужской области проекта «Одинаково разные» Благотворительного фонда поддержки и развития образования «Новый учитель». — Но это пока не иммиграционные анклавы, как в Европе или Америке, то есть такие городские кварталы, в которые опасно заходить людям других национальностей. Такого у нас пока нет, и допускать этого нельзя. А случиться такое может, и именно из-за школ. Ведь школа формирует сообщество вокруг себя, особенно в маленьких населенных пунктах. В Калужской области есть поселки, откуда уезжают местные жители: туда на протяжении десяти лет приезжают на работу мигранты, их дети идут в школы, наконец, процент мигрантов в школе достигает, скажем, тридцати. В результате у всей школы низкие образовательные результаты, и это становится дополнительным основанием для переезда местных жителей».

Анастасия Кузина, координатор программ «Младшая школа» и «Подготовка к школе», и Ольга Павлова, координатор программы «Профильные предметы» работающего в Москве Интеграционного центра для детей беженцев и мигрантов «Такие же дети», делятся похожими наблюдениями: «Статистики у нас нет, но мы видим, что в Московской области внезапно возникают районы — например, Красногорский район на северо-западе, район рынка «Садовод» на юго-востоке, которые в основном заселены мигрантами. Они селятся рядом с рабочими местами или переезжают из Москвы в Подмосковье, где более дешевое жилье. В некоторых районах Подмосковья учителя и директора говорят, что в набранных первых классах половина детей не говорит по-русски. На местных форумах родители обсуждают, что пора забирать своих детей».

«Важно, чтобы дети учились вместе, но если класс состоит только из детей с неродным русским, у них меньше возможностей изучать язык, — замечает Екатерина Алимова, директор АНО «Дети Петербурга». — Важно, чтобы дети общались, чтобы не было перекосов».

Владимир Путин на заседании Совета по межнациональным отношениям как раз требовал не допустить в российских школах ситуации, которая существует в других странах:

Ольга Павлова уверена: «Проблема, безусловно, есть, но ее нельзя решать недопуском детей в школы. В значительной степени это проблема миграционных властей. И в школах, где сталкиваются с такой проблемой, ее можно и нужно решать. Когда люди ездят учиться за границу, они часто видят, что перед вузом или школой — адаптационный год языковых курсов. Это же можно организовывать и у нас на базе школ. Ведь в школах же есть дополнительные занятия для дошкольников, которые собираются в первый класс, — можно сделать такие же занятия для тех инофонов, которые собираются поступать в школу. Их не обязательно группировать по возрасту, можно группировать по уровню знания русского языка».

Даже если семья хочет учить ребенка и школа готова его принять, это вовсе не значит, что на этом его проблемы кончаются. Екатерина Алимова:

Подросток отказывается сидеть в классе с малышами. Формально школа не нарушает закон, но создает условия, при которых ребенок не может пойти в школу».

Ребенку могут предложить учиться на несколько классов ниже не только из-за того, что он не владеет русским языком, но и из-за расхождения в школьных программах: многое приходится наверстывать. Чем старше ребенок, тем меньше вероятность, что этот подход сработает. При этом, как правило, в школах нет специально подготовленных учителей русского языка как иностранного. На уроках ребенок ничего не понимает, скучает, начинаются проблемы с поведением. Обязанность заниматься с ним русским языком возлагается обычно на школьного словесника — и так едва ли не самого загруженного учителя. У словесника нет ни программ, ни пособий, ни методик — а главное, ни умения, ни желания заниматься навязанной ему работой, которая к тому же не всегда оплачивается.

Наконец, в классах начинаются конфликты — обычные в детской среде, но быстро перерастающие в межэтнические, если в классе сидят за соседними партами дети разных народов. Масла в огонь подливают родители и даже учителя:

Уровень ксенофобии в обществе высокий, и на детях в классе это тоже сказывается. Но родители заступаются за них редко: они чувствуют, что раз их ребенка вообще взяли в школу, то они не вправе роптать. Ольга Павлова замечает: «Важно понимать специфику таких семей: они находятся за чертой бедности, им часто нужна серьезная поддержка. Этот сегмент родителей чувствует себя особенно уязвимо. Они считают, что если их ребенка бьют в школе — они не могут выражать недовольство. Они не контактируют с учителем, потому что не говорят по-русски. У них может быть суточная работа, и чтобы поговорить с учителем, свободное время родителя должно совпасть со временем учителя, он должен взять с собой переводчика. А в школы не пускают посторонних людей, и если у него нет сертификата переводчика, его могут не пустить. То есть, чтобы просто состоялся диалог родителя с учителем, нужны дополнительные серьезные усилия».

В общем, даже если ребенок-инофон попал в школу — рано или поздно школа или семья говорит «мы больше так не можем» — и ребенок вынужден перейти на семейное обучение или просто бросает учебу.

Международная практика

Россия — не первая страна в мире, которая сталкивается с проблемой «как учить детей мигрантов». Во многих странах существуют конкретные схемы, позволяющие адаптировать детей к школе и обществу.

Схемы эти довольно простые: ребенок отправляется либо в адаптационный класс (год языковой и культурной подготовки до школы), либо сразу в обычный класс, соответствующий возрасту или на год ниже, но одновременно интенсивно занимается языком обучения. Матери русскоязычных детей, живущих в других странах, рассказывают, как это работает.

Региональные программы

В России дети обычно получают помощь, если есть конкретные энтузиасты, которые хотят с ними работать: учителя, директора школ, региональные администрации. Некоммерческие организации берут на себя подготовку детей к школе, обучение их русскому языку, подтягивают по предметам, оказывают родителям юридическую помощь. Например, Комитет «Гражданское содействие» (российские власти признали его иностранным агентом) учит детей беженцев и мигрантов усилиями волонтеров и оказывает юридические консультации. Школа «Ковчег-XXI» в подмосковном Красногорске ведет программу «Перелетные дети»: учит русскому языку и помогает с разными школьными предметами, возит детей на экскурсии, устраивает летние занятия, ведет курсы для подростков, в том числе совсем не посещающих школу, и взрослых. В Петербурге с детьми мигрантов работают «Дети Петербурга» и Еврейский общинный центр Санкт-Петербурга (российским евреям в XIX и ХХ веках пришлось столкнуться примерно с теми же проблемами, с которыми сегодня сталкиваются трудовые мигранты из Средней Азии).

Но усилий небольших НКО, которые теперь пачками признают иноагентами, и некоторых школ не хватает на всю большую страну. Нужна системная помощь в федеральном масштабе.

Ее проводит проект «Одинаково разные». Его руководитель Ирина Белоусова рассказывает: «Началось все с того, что в Калужскую область пришли учителя по программе «Учитель для России». Мы оказались в школе в городе Белоусово, это одна из школ области, где самое большое количество мигрантов. Два года, пока мы работали, пробовали разные подходы. В первый год делали школу выходного дня: занимались с детьми по субботам. Даже тогда нас уже поддержал министр образования Калужской области Александр Сергеевич Аникеев: проявлял к нам интерес, выделял автобус для экскурсий, хотя у нас было всего 50 детей. А в школе нас не поддерживали — говорили, что надо учить местных: зачем вы, молодые учителя, тратите время на приезжих?»

На следующий год «Одинаково разным» стало очевидно, что занятия русским языком для детей-инофонов первичнее, чем социализация в кругу сверстников. Начались занятия. Нашли спонсоров — из числа тех, кто или сам имеет иммиграционный опыт, или относится к проживающим в Калужской области диаспорам. Свели доноров с министерством образования области, и так появился тройственный союз. Вскоре программа работы с детьми-инофонами вошла в стратегию развития региона. И если в прошлом году «Одинаково разные» работали с десятью пробными школами, то в нынешнем — с двадцатью, обучили уже 160 учителей.

«Это работает так, — рассказывает Ирина Белоусова.

В качестве преподавателей русского как иностранного мы предпочитаем брать либо учителей английского языка, либо начальной школы. Они лучше понимают, какие решения нужны, и быстро перестраиваются — в отличие от русистов, которые привыкли работать с носителями языка и пытаются объяснять все через известную носителю структуру языка: «подлежащее, сказуемое». Мы отправляем учителей на курс повышения квалификации, который проводим на базе Института развития образования. Программу мы разработали вместе со специалистами ведущих московских и петербургских университетов — с экспертами из МГППУ, Герценовского института, ВШЭ, МГУ, используем опыт других педагогов России. Учителя обучаются 72 часа, параллельно начинают вести занятия по русскому как иностранному для детей и по социальной адаптации — для родителей. В начале, середине и конце года мы проводим диагностику и понимаем, каков прирост по уровню владения языком. Мы покупаем в школы учебники, книги для чтения и настольные игры. А самым активным школам выплачиваем гранты, ведь обычно учителя получают за свои занятия с инофонами зарплату только как за дополнительное образование».

В этом году «Одинаково разные» включились в работу со школами Новосибирской области и начали обсуждение возможной федеральной программы с Министерством просвещения. «Мы стали искать, кто этим занимается для Минпроса, попали туда, они готовы с нами работать», — заключает Ирина Белоусова.

На федеральном уровне

А что же сейчас делает Министерство просвещения? На том самом совещании по межнациональным вопросам с участием президента министр Сергей Кравцов рассказал, какая работа делается прямо сейчас. Основные упомянутые им направления — это появление за рубежом центров русского языка, школ с преподаванием на русском языке и по российским образовательным стандартам, и прием на отдых и обучение в России иностранных школьников (это и всероссийские лагеря вроде «Артека» или «Орленка», и Международный центр образования «Интердом», и программы обмена).

Но все это имеет малое отношение к повседневным проблемам мигрантов, живущих в российских регионах. Что делается для них? «Открываем в регионах, где вопрос адаптации стоит особенно остро, центры открытого образования и обучения русскому языку. Их уже открыто одиннадцать. В прошлом году 2500 иностранцев в девяти регионах прошли обучение в таких центрах», — сказал Сергей Кравцов.

В самом деле, центры открытого образования и обучения русскому языку открыты в 11 городах России на базе местных классических, педагогических или гуманитарных университетов (например,

• Тульского педуниверситета,
• Новосибирского,
• Ульяновского).

Как правило, сейчас эти центры предлагают короткие (16‒36 часов) курсы по русскому языку: «Русский как язык делового общения», «Курс практической риторики», «Русский язык в сфере учебно-научной коммуникации», «Русская литература и культура»…

В ответе пресс-службы Министерства просвещения на запрос «Новой» говорится: «В 2021 году планируется создать не менее 10 таких центров за счет грантов в рамках ведомственной целевой программы «Научно-методическое, методическое и кадровое обеспечение обучения русскому языку и языкам народов Российской Федерации», государственной программы Российской Федерации «Развитие образования».

Но все это — для взрослых. А что же дети?

Сергей Кравцов сообщил, что министерство готовит комплексную систему оценки индивидуальных образовательных потребностей детей мигрантов: это значит, что специалисты смогут выяснить не только уровень владения языком, но и возможные проблемы во время обучения. А это, в свою очередь, позволит создать для ребенка индивидуальную образовательную траекторию.

Это — хорошая новость: ведь комплексная оценка индивидуальных потребностей и индивидуальная образовательная траектория до сих пор остаются недоступны большинству нуждающихся в помощи российских школьников. Министр, однако, заверил: «Будем апробировать систему в пилотном режиме уже в начале следующего учебного года». Он сообщил и о том, что разработаны «курсы для педагогов и методические материалы для классных руководителей».

В НКО, работающих с детьми мигрантов, впрочем, пока не знают, что это за курсы. Или догадываются, но не выражают по этому поводу энтузиазма.

Что надо делать

«Скорей всего, министерству придется начать с простого подсчета детей мигрантов, — полагает Ирина Белоусова. — Я, честно говоря, надеялась, что у них есть эти данные, просто для нас они недоступны. Но их нет. В министерстве называли цифру 140 тысяч, но я не знаю, откуда она взялась. Имело бы смысл, чтобы на федеральном уровне посчитали детей с точки зрения гражданства, а в регионах — именно инофонов: ведь у детей, которые не знают русского языка, может быть российское гражданство или они могут быть из республик России. Знание языка и гражданство, гражданство и образовательные потребности — разные вещи. Следующий шаг — открыть курсы повышения квалификации на базе московских университетов — и хорошо бы вместе со всеми институциями и НКО, которые этим занимаются, — и передать в институты развития образования в регионы.

В регионах, где мы работаем — в Калужской области, в Новосибирской, — нет проблемы детям попасть в школу, а в Московской области эта проблема есть. Она решается, если действовать дальше в рамках дополнительного образования, а не в рамках международного класса».

Впрочем, «если бы существовали адаптивные классы, это была бы неплохая стратегия», — считает Екатерина Алимова. Однако до сих пор первоочередной проблемой остается даже не это, а решение проблемы доступности языковой и предметной помощи для детей-инофонов.

Екатерина Алимова убеждена, что языковые занятия должны быть доступны в школах по месту жительства не только для тех, кто в эту школу зачислен, но и для тех, кто просто подал заявление о зачислении на курсы: «Надо, чтобы эти курсы охватывали больше детей, чем может НКО, и чтобы доступ к ним имели все желающие. А для этого нужно дополнительное финансирование со стороны государства. Для подготовки к школе важны курсы и по другим предметам, чтобы ребенок, который не может пойти в положенный ему по возрасту класс из-за расхождения программ, мог подтянуть предметы — так, как он сейчас может это сделать у нас. Но наши возможности ограничены».

Анастасия Кузина и Ольга Павлова настаивают: «Нужна организация специальных курсов и классов на базе школ, причем нормальных масштабов, чтобы охватить все количество нуждающихся. А для этого нужна определенная государственная политика. Детям, которые идут в школу, не должны предъявляться требования по регистрации, документам, знанию русского языка. Люди, которые приезжают работать, должны иметь возможность нормально устроиться, не должны иметь проблем с документами. Сейчас система регистрации и получения права на работу — это долго, дорого, неудобно, поэтому количество нелегальных мигрантов и беженцев очень велико. Конечно, надо бороться с корнями проблемы — но важно помнить, что даже если проблема нелегальной миграции не решена, отношение к детям все равно должно быть иным, чем сейчас».

Учебников, разработанных для детей-инофонов, немного. Не все они четко разделены по возрастам и уровням владения языком (А1, А2 и так далее). Те, что есть, не всем нравятся. И не всем доступны. «Многие семьи детей-инофонов находятся за чертой бедности, они не могут позволить себе покупать учебники, учебниками детей надо обеспечивать, — говорит Екатерина Алимова.

Ирина Белоусова говорит, что «Одинаково разные» в прошлом году купили все доступные им учебники русского как иностранного для детей, раздали учителям. В результате в этом году все школы стали работать с учебно-методическим комплектом «От ступени к ступени», на который получили лучшие отзывы и у которого есть деление на уровни. «Но нам не хватает художественной литературы, адаптированной для чтения, — жалуется Ирина Белоусова. — Нам нужны истории про детей, которые переехали и начали новую жизнь в другой стране. Нужны игры, связанные с языком, — грамматическое лото и тому подобное. Такие игры есть, но обычно они предназначены для детей, у которых русский родной. Часто дети знают русский язык лучше своих родителей и выступают в роли их переводчиков, поэтому им надо читать художественную литературу. Очень хотелось бы увидеть не только тексты, написанные российскими писателями, но и писателями тех стран, откуда дети уезжают».

Олег Хухлаев, заведующий кафедрой этнопсихологии и проблем поликультурного образования МГППУ, обращает внимание на те проблемы детей-инофонов, которые редко замечают — и которые обязательно надо учитывать, если исходить из идеи индивидуальных образовательных потребностей: «Эти потребности связаны не только с освоением русского языка, но и с нехваткой социальных навыков, с культурными особенностями, с трудностями при выполнении домашнего задания. Детям-инофонам бывает трудно спросить совета. Они не понимают, как и что сказать учителю. Они не знают, как грамотно построить взаимодействие с окружающими. И над всем этим надо работать. Ведь школа — это не только место, где чему-то учат. Это пространство жизни, а оно должно быть комфортным».

Для тех, кому хуже всех

Лицей «Ковчег-XXI», который давно и успешно обучает детей мигрантов русскому языку в рамках программы «Перелетные дети», только что получил грант фонда «Абсолют» на обучение подростков из семей мигрантов.

— Наша программа будет работать в пяти московских библиотеках. Одна из них точно в Текстильщиках, с остальными сейчас договариваемся, — говорит директор лицея Рустам Курбатов.

— Мы предполагаем, что в эту программу войдут дети, у которых, во-первых, нет русского языка, а во-вторых, нет документов. В первую очередь программа предназначена для подростков от тринадцати лет — тех, кому хуже всех: первоклассники и второклассники, по нашим наблюдениям, адаптируются хорошо, а подростки не адаптируются, даже если умеют сказать «здравствуйте» и «спасибо». Мы даем им 16 часов занятий языком в неделю, это 60 часов в месяц и 300 часов за пять месяцев. Потом мы помогаем им оформиться в государственные школы. На время обучения мы будем оформлять их как учеников на семейном обучении в лицее «Ковчег».

На вопрос, как потенциальные ученики будут узнавать о программе, Рустам Курбатов отвечает:

— Мы берем вне очереди тех, кого нам посылает «Гражданское содействие» и сотрудники Комиссариата ООН по делам беженцев, остальных ищем буквально на улицах.

В школу их не берут потому, что без документа о регистрации по району электронную форму просто нельзя отправить, она не проходит. В этом году система вообще позволяет взять ребенка в класс только по его возрасту, а многим таким детям нужно попасть на несколько классов ниже.

В европейских странах работают адаптационные классы открытого типа, в которых ученик зреет и потом уже его переводят в обычный класс; мы такое пробовали в Калужской области до карантина, и результат был хороший. Это правильная модель, но у нас она невозможна. Если Минпрос когда-нибудь поймет, что класс адаптации — это простая и реализуемая вещь, будет отлично. Но пока мы надеемся открыть хотя бы пять классов в библиотеках. И расширяем свою онлайн-программу: сейчас у нас открыто сорок групп русского языка, а на средства гранта мы откроем еще двадцать. Это три часа в неделю для тех, кто ходит в школу.

Конфликты: просто детские или межэтнические?

При переезде дети оказываются в иной культурной среде. Понятие «культурный шок» хорошо знакомо в тех странах, где иммиграция давно стала неотъемлемой частью жизни, но еще не вполне понято и осмыслено теми, от кого зависят судьбы детей мигрантов в нашей стране.

Здесь — другая среда, другой быт, другая религия, другая культура. Здесь люди иначе относятся друг к другу.

А взрослые не помогают ему адаптироваться в новом мире: дома укрепляют в понимании, что он чужой среди чужих, в школе — бомбят ксенофобскими высказываниями (которые ребенок и сам может провоцировать). Вот прямо из первых рук свидетельства (имена не особенно важны, и я их не привожу):

• «Мальчики сказали: ну ты же наша, ты дочь гор, ты должна одеваться скромно, почему ты одеваешься так, как эти местные? Она сказала: для моего народа не обязательны ваши религиозные правила, я могу одеваться так, как хочу. И тогда они ее закидали ледышками — типа, побили камнями» (папа).
• «А учительница сказала: ты одна такая тупая или все [представители твоей нации] такие? И эта девочка заплакала. Разве учитель может так говорить? Я не хочу ходить в школу, где учитель может так говорить» (семиклассник, русскоязычный гражданин России).
• «Никто не мог понять, почему в нашей дружелюбной школе его постоянно бьют. Что это — ксенофобия? Потом поняли: он все время, по каждому поводу, говорил, как тут отвратительно. Какая мерзкая страна, какой гадкий климат, глупая школа, дурацкая программа, мерзкая еда в столовой, противные люди. А дети терпят-терпят, а потом побьют» (учитель).
• «Она подошла на перемене посмотреть свою оценку в тетради. А тетрадь лежала у учителя на столе. Учительница вошла и заорала: «Что ты тут шаришься своими грязными [обозначение национальности] руками?» А у девочки папа — профессор в крупном вузе. Ну скандал, учительница быстро уволилась по собственному желанию» (мама одноклассницы девочки).

«Школа должна обращать внимание на конфликты в детском коллективе и помогать их решать, — отвечает Екатерина Алимова. — Готовых рецептов я не предложу: в классе могут быть конфликты. Но детей надо учить их разрешению. Профилактика конфликтов — это вопрос ко всем взрослым».

«Мне кажется, корни этой проблемы не всегда в этнокультурных особенностях — они, скорее, в детской психологии, — говорит Ольга Павлова. — Любой переезд для ребенка — травма. Он оторван от привычной среды, от корней, здесь все чужое, другое, незнакомое — и с этой травмой надо как-то работать. Одни дети адаптируются лучше, другие хуже, это осложняется конфликтами с одноклассниками и окружающими, и, конечно, это может вызвать достаточно агрессивное поведение. Поэтому нужны адаптационные программы для того, чтобы такие дети общались с одноклассниками, чтобы видели, что дети — это всегда дети, их интересуют одни и те же вещи, независимо от культурных различий.